Рассказ понравился. Здорово пишете, Дмитрий Георгиевич. Критики не будет.
В пастырском и нравственном богословии я ничего не смыслю, комментировать не могу. _________________ Не следует говорить о том, о чем нечего сказать. (с) Людвиг Витгенштейн
Har du slutat dricka konjak på förmiddagarna, ja eller nej! (c) Karlsson på taket
Образно, Дмитрий Георгиевич:) Жалко, мало.
Последнюю строчку прочитал сначала так:
"Батюшка, не говоря ни слова, указал мне место под столом."
Жду продолжения.
А, еще статья ниже. Сейчас почитаю...
"Как видим, ко гневу, дракам, сварливости приводят напрасные, бесплодные словопрения, даже в том случае, когда спорящий защищает истины веры, вводя в соблазн немощную совесть брата и сослужителя, ударяя словом точно так, как ударяет рукой или палкой."
Странная штука жизнь. Истина доносится порой через непробиваемую стену. Если чрезмерно поковырять слепоту, то человек раз и вообще ослепнет, уйдя в панцирь собственной немощной совести.
Трудная рыбалка у пастырей: и "рыбку" для Бога поймать и жабры ей не поранить. Да и самому человеком остаться при таких перегрузах.
Рассказ понравился. Правда, показалось, что это отрывок-начало чего-то большего. _________________ По иронии природы, человеческим существам всегда свойственно ускорять шаг, если они сбились с пути. (c)
Антон. Увольнение за штат оказало благотворное влияние на мои мозги.
О батюшке надеюсь писать еще. Две вещи есть, но они пока отлеживаются. Новое, скорее всего, размещу и дам ссылку. Ближайшие планы - редактирование рассказов по хитовой в Крыму теме - о монастыре преподобного Лазаре Муромского.
Кстати, на литсайте Омилии нежданно появилось мое фотко: http://omiliya.org/authors А вот рассказов и комментов там пока нет.
Пару слов о статье. Переводы с ЦСЯ мои (ничего сложного). Направленность темы поймет сходу Александр. Также надеюсь, что через пару недель к 1 части прибавится 2.
А отзыв Витеня - чудо; трудна рыбалка у пастырей, ничего не скажешь.
Ну, я в полном шоке. Пролистывая сайт "Омилии", как-то увидел названия своих рассказов, подумал, ссылка. Ага! Разместили без моего ведома: http://omiliya.org/author/dmitrii-yurevich
И коммент висит на самой слабой вещи, конъюнктурной, потому как писалось под определенного читателя.
Перечитал. Две вещи надо снимать - Чачу и Лоскуты кожи. В первом упоминаются реальные люди, лично знакомые с авторами Омилии, второй выглядит сырым материалом, фрагмент мента-бандита дублируется с фргментом из другого рассказа.
Две новые вещи и одна старая, подредактированная:
1 2 3
И реплика по вопросу совершителя Крещения, Миропомазания, Евхаристии согласно Апостольскому преданию: 4
Искал ссылку на название монастыря Мэцэмэто, Мецемето или подобные, а нашел на свой рассказ, причем кое-что в пдф-формате. Искал для того, чтобы по-человечески отредактировать. Вот ссылка с фотографиями на сайте Пафнутьево-Боровского монастыря: http://www.pafnuty-abbey.ru/paper/num/num-2008/2008-30/2008-30-03.html
- Исповедоваться хочу, можно?
Сижу в кафе, ужинаю. Искал поприличнее, нашлось это, без постного первого, только пюре картошки, да капустный салатик, да хлеб с чайком.
- Разговаривать могу, пожалуйста. А исповедь – в церковь. Слушаю.
- А все равно, ну, можно так, - он подсаживается с пиццей и стопарем водки.
- И с водкой, - говорю, - исповедь не исповедь.
- Я не буду, я так, можно?
- Ну, давайте, слушаю.
- С АТО я, в отпуске. Вообще я ремонтник по жизни, на заводе в Днепре ремонтировал бетеэры, а пришлось идти бить этих…
- Не ранило?
- Немного. Пустяки.
- Если вы ремонтируете бетеэры, это ж для фронта какая профессия. Вы на заводе нужны.
- И я так думаю. Так слушайте, - и он пытается закурить.
- Только не курить!
- Да-да, я не. Так вот. Убил я одного, не могу забыть, надо исповедаться.
- Все ж, лучше бы на исповеди в церкви, это Таинство…
- Нет, вы слушайте… Убил я одного, но я не жалею. Вообще я тридцать шесть человек убил… А этот… нас накрыло, весь батальон, половину… Он сдал сепарам, и я его…
- Весь батальон? Простите, что перебиваю. – Батальон-то сколько насчитывал? Обычно батальон – человек пятьсот-шестьсот.
- Семьдесят два нас было, осталось тридцать восемь. Тот как сдал тем… градом накрыло нас, вот и полегли тридцать четыре. Или сколько там. И этого я… Господь простит меня?
- Господь прощает кающихся грешников. На исповедь вам надо, в цер…
- А я ему не могу простить, сейчас бы, - завалил, походу. Градом наших. Кто там из нас уцелел…
- Думаете возвращаться? Война не закончилась.
- Пойду в батальон… сначала домой…
- Давно воюете? Тяжело на фронте?
- Откинулся весной. Два дали, по УДО выпустили, и сразу в батальон…
И герой АТО пустился путано рассказывать, без особого намека на покаяние, о том, как бил тестя, конечно, за дело. Как за тестя заступился какой-то его брат с прокуратуры, а он вовсе не виноват, только жену защищал, а ее он почти что и не бил. Загремел в полтавскую зону за телесные, а тут Майдан, свобода, батальон, обстрел из града.
Рассказывал, как собирается на гражданке обустроить свою жизнь. Только о тех не говорил более ни слова, о тридцати шести. И я о них не расспрашивал, все ж человек хотел исповедоваться, пытался, как мог, даже не закурил, не отхлебнул водки из стопаря. Да и что мне расспрашивать, военное, все-таки, время.
Сразу он мне как-то не понравился, сразу. Лицо помятое, это видно мне с моим зрением без очков. Постель стелил, и для того с ногами на кровать встал, чистюля. Наверное, чтобы на грязный холодный пол не становиться. Таки и постелился, стоя, и спрашивает меня:
- Батарея холодная?
Отвечаю, что холодная, но пока не холодно.
Сходил к дежурной, узнал, что все в нашей гостиничке платное, и снова ко мне:
- Это и душ у них платный, и полотенце, и телевизор в холле посмотреть, ну и гостиница!
Отвечаю, мол, понимаете, цена-то дармовая, вот и придумали брать плату со всех мелочей.
Обычно люди в гостиничке не возмущаются, а этот, с помятым лицом… не остановить его, все возмущается. Хотя понять, с другой стороны, можно, не мылся несколько месяцев, - в гостиничке попадаются и беженцы, и воевавшие, - заплатил за сутки или полсуток, а тут – снова плати, теперь уже за душ.
Не знаю, чем я ему так пришелся по душе, сам ведь не возмущался и не поддакивал, разве что пытался объяснить, почему в гостиничке все платное, только сосед мой о войне заговорил. Откровенность за откровенностью.
Воевал где-то под Иловайском, но не под тем Иловайском, что под конец первой войны на Донбассе «прославился», а с самого начала войны, с первых месяцев лета. Стояли они там, дислоцировались. Об участниках войны он высказывался своеобразно, в выражениях не стесняясь: противная сторона, это которых называли не иначе как «террористами» и «сепаратистами», а иногда с особым уничижением, – «ватниками», - называл коротко: «они». «Они», и все, никаких расшифровок. Зато своих не жаловал, чаще всего обзывая «уродами». Между прочим, нецензурных выражений не допускал, а если и проскакивало такое, гасил неприличные слова в уголках потрескавшихся губ.
Кроме Иловайска, ничего более не помнил, никаких названий населенных пунктов, никаких имен, номеров воинских частей, позывных, тем паче, расположения ударной силы отдельных частей. И не потому, что секретничал, просто – память будто отрезало. А выговориться – неймется.
Как только прибыли в расположение у Иловайска, послали их окапываться. Ну, это дело нужное, погибать зазря сосед не хотел. Заставляли стрелять. Дали цинк на два месяца. Здесь у него и вышел первый конфликт с начальством.
- Говорю уроду этому, мол, полный цинк идет на один нормальный бой, ну, на два, если бои короткие, если экономить. А он: ты откуда такой умный, заткнись, а то под трибунал тебя. Я и заткнулся. Взял цинк, хорошо, повоюем как-нибудь. Потом привезли орудия. И снова я не смолчал: у вас кто наводить умеет? Нет же артиллеристов. Мне то же втирают, откуда умный такой? Ладно. Потом одно орудие у них разорвало. Уроды.
Пришли к нам свидомые, добровольцев ищут. Ночью воевать. Из наших человек несколько подписались, денег, говорят, им предлагали по три тыщи за ночной бой. Этих самых, баксов. Я сразу засомневался, такие деньжищи – нечисто тут. Странно они воевали. Днем за нас воюют неподалеку, вроде как соседи по позиции. Ночью перебираются на ту сторону и стреляют по той самой позиции, на которой воевали днем. Такая вот война, пропади она пропадом. Разговаривал, довольные были, деньги получали, а потом куда-то исчезли, и никто о них больше не слышал.
Надоело соседу откровенничать о войне, о своем житье-бытье заговорил. Почему к нам приехал? – работу ищет, отвоевался. Хочет в морфлот поступить сварщиком, заплатил госпошлины 100 гривен, 300 гривен, теперь вдобавок требуют 400 долларов взятки. Где их взять, эти доллары? Ума не приложит. А в соседней стране, за бугром, значит, с коррупцией реально воюют, кое-где поискоренили ее, и дороги строят – загляденье, ничем не хуже, как на Западе.
Работал на заводе в Днепре мастером, оттого и знает технику изнутри, своими руками ремонтировал тягачи, ракетную технику. Или эту, многоствольную. Не смог на заводе долго оставаться, платить нормально перестали, а требуют все – давай, давай… Паренька одного от тюрьмы спас. Тот молодой, с детдома, семьи нет, помог ему устроиться, да тому платить нечем за общежитие, потянул меди по мелочи, грамм семьсот. Споймали его на проходной. Начальнику цеха все равно, есть факт, отправляйся с поличным. Пошел я к замдиректора, объяснил, что парень детдомовский, на жизнь не хватает, беру на поруки. Ну, взяли, под ответственность. От тюрьмы уберег малого, да сам долго там не мог терпеть. В село вернулся, все ж лучше за себя отвечать, сам заработал, сам расплатился.
Сеял, свиней разводил, скупал яблоки, груши, картошку, ну, или в долг брал. Договаривался с водителем фуры, загружал и ехал продавать, на Николаев, Симферополь, обычно. Везде плати. Везде взятки, а как иначе? Еле-еле отдавал долги, расплачивался с фурой, и себе копейка доставалась. Раз пришлось свинину закопать в Симферополе у рынка, лучше было, чем платить. Надоело это все, надоело.
Жить хочу, не хочу умирать. Но не так жить, как уроды велят. Дали цинк, ладно, выстрелял его полностью по кустам, по деревьям да по воздуху. Иначе получил бы свою пулю.
И захрапел.
Утром я собирался, смотрю, сосед тоже встает. Беру вещи, выхожу в холл, он с уборной навстречу.
- Как зовут? – спрашиваю. – Помолимся Господу нашему Богу о вас.
Он назвался, - П. Смотрю на него, что-то не так. Лицо вчера было помятое, будто пожеванное, а тут, после утреннего умывание – сияет. Черты лица вмиг разгладились, помягчали. Где я видал такое, на иконах?
Дело было поздней весной или ранней осенью. В то время я учился в Свято-Тихоновском институте, регулярно выезжая на сессии во Львов, где помещался украинский филиал института. Учился заочно, и потому пытался совмещать учебу с пением на клиросе и пономарским послушанием, совершенно безвозмездным, и небезвозмездными трудами – журналистикой, ведением занятий по Закону Божию в детском саду и продажей книг о чудотворных иконах.
В написании сей книги я принимал участие в качестве соавтора и потому мне, мирянину, вполне естественно было трудиться над ее распространением. Чем я и занимался в тот раз, выехав на сессию, сдав очередные экзамены и переместившись на железнодорожном транспорте в одну из православных епархий Западной Украины.
Совмещая приятное с полезным, я предлагал к продаже книгу и встречался с друзьями. Почти в каждой епархии благоговейно хранились иконы, которым в нашей книге имелись описания и фотографии.
И вот, взвалив на спину тяжелый рюкзак, в каждую руку взяв по сумке с книгами, я пешком двигался в сторону епархиального центра. На такси денег хронически на хватало, а расстояние не было таким уж большим, чтобы искать маршрутку. Тем паче, недалеко от моста находилось кафе, где я останавливался пообедать и, заодно, отдохнуть. Да еще на правах завсегдатая, посещающего кафе в каждый свой приезд в этот город.
Жара донимала, руки обрывались, и только памятование о книгах, о святых изображениях радовало, сил прибавляло, как и тот факт, что за книгу дают немного денег, которых должно хватить на обратный проезд и пропитание. Хотя не всегда, в этой епархии мы обменивались: матушка принимала книги и выдавала церковный товар, который я реализовывал в других епархиях. Особой выгоды не было, но и выгодных вариантов здесь не предвиделось.
Наверное, дело происходило все же в июне, по окончании последней сессии. Я сбросил рюкзак у главного входа в епархиальное управление, потому как сил обойти здание управления, где помещался склад, не оставалось. Обошел налегке здание: склад оказался закрыт, как и черный ход в управление. Пришлось звонить у главного входа, и вскоре пожилой монах отворил дверь.
- Вы к кому? – спросил монах, окинув меня взглядом с головы до ног.
- К матушке, книги привез о чудотворных иконах, я и раньше привозил.
- Проходите, - монах вежливо указал на диван. – Ожидайте, сейчас матушка выйдет.
Кроме услады отдохновения и предстоящей встречи, благодаря которой я надеялся избавиться от значительной части груза, в голову ничего не помещалось, и я как-то рассеянно отвечал на вопросы монаха.
- Вы откуда, что к нам привело? – так же корректно спрашивал монах, стоя у дивана.
К моему удивлению, он стал расспрашивать об учебе, с кем на курсе учусь. А когда категорическим тоном потребовал не носить тяжести, я и вовсе засомневался, что монах – на самом деле монах.
Подошла матушка. Монах отошел в сторонку и завязал разговор с какими-то людьми, не помню, священниками или мирянами.
- Здравствуйте… Спаси, Господи, - приветствовал начальницу склада и прибавил шепотом: - Матушка, это не с владыкой только что разговаривал.
- З владыкою, ви що, нэ пизналы його?
Я тотчас метнулся к монаху, благо он не успел далеко отойти.
- Владыко, простите, не знал, благословите!
- Бог благословит… Ничего, ничего, - тем же ровным корректным тоном отвечал архиерей.
На епископе был одет черный подрясник и ряса, а черная густая львиная борода почему-то напоминала православных бородачей, способных сотни километров одолевать в крестных ходах.
Как ни странно, конфуз получил продолжение. Матушка попросила меня подождать в одном из кабинетов, чему я повиновался, не задумываясь. Вошел архиерей. Я стал было подбирать слова объяснения, но он снова пришел мне на помощь:
- Матушка сюды завэла?
- Да, владыко, простите…
- Ничого, сыдить, чэкайтэ.
И в этот момент в кабинет вошел священник. Благословившись у архиерея, он попытался вручить ему подарок: в свертке мелькнули бутылка вина, хлеб и прочие яства.
Но теперь я увидал совсем иного архиерея. Он с гневом вернул сверток с подношением, впрочем, гнев владычный не сопровождался раскатами львиного рыка, в коридоре наверняка ничего не услышали. Только я все видел и слышал, стоя в двух шагах от незадачливого подносителя. Последний тотчас ретировался, а я не смел поднять глаз на архиерея.
Через несколько лет служение владыки на этой кафедре завершилось. Говорят, что его перевод в другую епархию был связан с одной нескладной историей. Трапезничая с местным православным олигархом во дворике епархиального управления, владыка не стал конфузиться и в глаза высказал сильному мира сего, что он думает о нем и о его обещаниях. Говорят также, олигарх обиделся.
Десяток лет спустя, в год, когда владыку возвели в сан митрополита, я получил от врачей строгое указание тяжестей не поднимать.
В поисках покупателя на книги я оказался однажды в одном южноукраинском городе. Нашел в епархиальном управлении книжную лавку-склад, предложил наше издание.
- У нас с деньгами туго. Книжка хорошая, но вы должны получить благословение у владыки. И возьмем только на обмен. Смотрите, что у нас есть.
В надежде на обмен, – чтобы поездка хоть как-то оправдалась, – я отправился в храм.
Служил владыка, причащал мирян. В будний день «причащение мирян» означает почти исключительно причащение младенцев.
- Руку придерживайте! Кладите дитя на левую руку. Вы что, первый раз в храме?
Как на зло, дитенки отказывались причащаться, а насильно вкладывать лжицу владыка отказался. Так и остались непричащенными несколько младенчиков. Зато писку от них – на весь собор.
Один из помощников архиерея подсказал мне:
- Идите в приемную. Владыка сейчас принимать будет.
Настроения в приемной царили тревожные. Говорили, что после тех самых непричащенных младенцев владыка не в духе. Какая-то мамаша привела с собой детей-дошкольников. Ей тоже на прием, занимаю чъочередь после нее.
Отцу секретарю переживать настроения приемной не впервой. Он подмигивает дитенку, и все присутствующие невольно наблюдают их: дитенок на руках у мамаши и маститый секретарь с зажмуренным глазом. Тем временем некто к кислой миной выходит от владыки, а входят – мамаша с детьми, один из которых силится понять, что же такое ему пытался только что объяснить дядя-секретарь с красивой бородкой.
Приемная ожидает. Продавщица со склада объявляет мне, что владыке о моем визите доложили, предупреждает, как надо входить: к «молитвами святых отец» прибавлять «и владыки нашего».
Дверь распахивается, выходит радостная мамаша: видать, вопрос ее разрешался наилучшим образом. Приемная выдыхает: владыка в превосходном настроении, но наблюдать за священниками и посетителями из мирян мне нельзя, не забыть бы «и владыки вашего», то есть, прости Господи, «нашего, нашего»…
- Молитвами святых отец наших и владыки…
- Входите, входите! – из глубины архиерейского кабинета владыка взмахивает рукой, будто бы объясняя, что ему как раз не особо важно, «нашему» или «вашему».
- Вы книжник? – продолжая сидеть в своем кресле за столом, владыка огорошивает меня уже в дверях. – Или фарисей?
- Благословите, владыко. Не знаю. Надеюсь, ни то, ни другое.
- Садитесь, садитесь. Рассказывайте, с чем пришли.
- Вот, Ваше Высокопреосвященство, - кладу книгу на стол перед архиереем.
- Так! – и владыка набирает номер телефона по мобильному. – Здравствуйте. Не узнаете?
Абонентом оказался старый знакомый владыки, издатель книги, с которым в давние времена, еще до перестройки и гласности, они подвизались в одном монастыре.
Владыка благословил книжный обмен. Не решаясь спросить, что имел в виду архиерей под книжником и фарисеем, я благословился и вышел из кабинета. Атмосфера приемной пришла в благодушное настроение, теперь в кабинет могли входить фарисеи и саддукеи, книжники и мытари, и даже разбойники. На то он и владыка, чтобы нас, таких вот, каковы мы есть, уврачевывать.
Слова владыки врезались в память. Справедливое обличение, и то, и другое впору к себе применять. Книгами занимаюсь, чуть ли не сплю на них, библиотеку собрал внушительную, а что толку? Чем не книжник?
Сколько всего прочитал, изучил, сколько экзаменов понасдавал, а себя не могу управить. Не поймешь, чем недугуешь более, фарисейством или книжной страстью.
Последняя многообразна. В былые годы работал на «Петровке», на книжном рынке, мы так себя и называли, - книжниками. У моих друзей дома имелись огромные библиотеки, к одному зашел домой: книги лежат стопками до потолка в комнате однокомнатной гостинки. И кухня заполнена, едва умещается столик и табуретка. Наверное, и в холодильнике книги помещались.
По Евангелию книжник – знаток Писания, учитель Закона Божия, толкователь и переписчик. Не имея просвещения Духом Святым, законник-книжник истолковывал в пользу буквы, но не духа закона. И при том книжники и фарисеи Закон искажали, за что Спаситель непрестанно обличал их. Так что, здесь уже не просто страсть, а искажение веры.
Сегодняшние книжники и фарисеи – ученые мужи, сектанты, иноверцы. Изучают толстые талмуды литературы, да все напрасно, не приносят доброго плода их труды. Наверное, и среди православных есть книжники с фарисеями, неужто в их числе – я, да не будет сего…
На складе мне предложили литературу на выбор. Среди книг на обмен я увидел трехтомник «Великий сборник». Стоимость, конечно, не та, что у издателей на Закарпатье, но все ж это обмен.
Полный комплект сборника я в дальнейшем взял с собой на приход. В отличие от многих других книг из личной библиотеки, трехтомник был помещен на клирос. А один из томов и сейчас лежат на келейном аналое. Ведь завтра надо будет читать канон рядовому святому.
О «Победе» отца Феофила я был и раньше наслышан от духовных чад протоиерея Михаила и от него самого. Мне показали, где, в каком сарае, стояла замаскированная «Победа». В то время игумена Пафнутия (Россоху), впоследствии принявшего схиму с именем Феофила, преследовали власти, и он находил убежище у отца Михаила, известного защитника «униженных и оскорбленных».
- Едет Пафнутий в своей «Победе», - рассказывал отец Михаил, - останавливает его милиция.
- Куда, зачем, ваши документы? – а он только бородой трясет, что-то невнятное им отвечает.
Махнут милиционеры рукой, что с него возьмешь, пусть едет. Ну, и дальше едет отец Пафнутий. Бородища у него была… милиционеры такой, наверно, и не видали никогда.
По словам диакона Виктора Г., не мог отец Пафнутий лгать, не подписывал документов о негласном сотрудничестве с органами, за что и гоняли его уполномоченные. И «загнали», как выражался сам отец Пафнутий, аж в Мары, областной центр Туркменской ССР.
Будущий диакон, а тогда келейник отца Пафнутия, Виктор Г., после службы в армии поступил в Киевский университет на специальность референт-переводчик; изучал немецкий и английский. Успешно окончил университет и подписал двухлетний контракт с Министерством обороны. Местом прохождения военной службы молодого лейтенанта-переводчика определена военная часть, расположенная в г. Мары Туркменской ССР. Лейтенанту полагалось переводить лекции по освоению матчасти артиллерийско-самоходных противовоздушных установок военным специалистам из дружественных стран Африки, Азии и Латинской Америки, закупавшим вооружение у Советского Союза, а также всячески поддерживать их ломаный русский язык в качестве «носителя языка».
Особых проблем с исполнением профессиональных обязанностей у Виктора не было, да вот душа затосковала. В детстве в храм ходил, причащался, но пришла бурная молодость, учеба в техникуме, армия, университет, и покинула его детская вера. Владимирский собор в Киеве посещал, Лавру Киево-Печерскую, да все как на экскурсию ходил. А ведь знал, что в храме происходит, и славянский понимал, филолог все же.
Душа стала Бога искать позабытого. Служба в пустынной стране, частое общение с иностранцами тому способствовали наилучшим образом. Как-то раз вышел в город, решил храм поискать. Нашелся храм, Покрова Пресвятой Богородицы, пришел на воскресную службу, стоит среди бабок свечкой, Божественным глаголам внимает. А в конце Литургии, как крест целовал, отец Пафнутий расспросил его, кто, откуда. Из молодежи ведь никого другого в храме не оказалось.
Как услышал батюшка, что Виктор из Украины, обрадовался земляку. Приблизил к себе, обласкал. Стал Виктор пономарить в Покровском храме в свободное время, а когда подошел к концу срок контракта с Министерством обороны, игумен Пафнутий его на работу в приход принял. Не нравилось ему, как бухгалтерия приходская трудится. Сексоты там, что ли, завелись облисполкомовские, или госбезопасность облюбовала себе жертвы среди двадцатки, этого Виктор наверняка не знал. Назначил батюшка нового казначея, двадцатка не смела противиться назначению, и власти решили по мелочам с марыйским попом в препирательства не вступать. Казначеем стал Виктор, два года присматривался к нему отец Пафнутий, и уверился: лейтенанту-переводчику можно приходские дела доверять, тем паче земляк.
Стал Виктор разбираться в хитростях налогообложения и отчетности. Главное, объяснил отец настоятель, касса сбербанка – место для хранения денег не самое надежное. Товарищи из облисполкома доподлинно тянут из приходского счета деньги. За руку товарищей не словишь, только и остается молиться о неприкосновенности от облеченных властью воров церковной кассы.
Молитвенник отец Пафнутий такой был, что на вычитки к нему издалека ехали, даже священники, бывало, отчитывались. Многие из дальних и ближних мест старались прислать машину на отпевание, причастие болящих. Треб множество, только поспевай, а как без своего транспорта успеть? Одним словом, деньги поступали в приходскую кассу регулярно, а, чтобы вбить единственный гвоздь, требовалось разрешение властей и снятие средств с приходского счета. Что уж говорить о разрешении на покупку автомобиля!
Потребовал приход от властей дать разрешение на покупку для отца Пафнутия автомобиля. Приход огромный, как без машины совершать духовное окормление разбросанной по области паствы? Тогда для решения спорного вопроса в Мары обещал явиться сам «оперуполномоченный» из Ашхабада.
Тем временем в местном храме Покрова Пресвятой Богородицы закипела работа. Ударными темпами строились сарай, крестилка и другие подсобные помещения. Отец Пафнутий распорядился деньги в сбербанк на приходской счет не класть, но все вкладывать в стройматериалы. Власти приезжали, дивились: как это у вас денег на счету нет, а строительство ведется, да еще такое бурное?
Наконец, приехал «оперуполномоченный». Сел с двадцаткой в облисполкоме за столом, и Виктор, - который у батюшки одновременно казначей, келейник и пономарь, да еще хором стал недавно руководить, - напротив него. Слушают речи «опера» церковники, куда ж с ним спорить, он все по Марксу с Энгельсом, и экономические доводы тут, и сознательность, и прочая чепуха. Стукнул тогда Виктор по столу: да как без машины священнику, как к умирающему поспеть, да как к покойнику вовремя прибыть, пока не успел разложиться. Виктор, человек с университетским дипломом, мог бы и про санитарные нормы в различных странах мира порассказать.
- Так у вас же на счету денег нету? – схватился за «железный» довод «оперуполномоченный».
- А я шапку по кругу пущу, товарищ Уполномоченный, - парировал казначей-келейник-пономарь, он же регент. – И для наглядности показал свою шляпу.
Разрешения на покупку машины так и не дали. И отцу Пафнутию ничего не оставалось, только брать с собой земляка Виктора и ехать на родину. В родном селе под Киевом у батюшки ржавела без дела «Победа». Поначалу перегнать ее в Среднюю Азию казалось делом немыслимым. А с Виктором, только-только получившим водительские права, можно было трогаться в путь.
Прибыли в Киев, вывели из гаража «Победу» и, поочередно садясь за руль, без особых приключений прибыли в Мары. Виктор оставался ближайшим духовным чадом и помощником отца Пафнутия еще полтора года, пока не поступил на учебу в Ленинградскую семинарию. Но эти полтора года запомнились ему на всю жизнь: путешествуя на знаменитой «Победе», они с батюшкой объехали все действующие монастыри Союза. А главное, к прихожанам на территории огромной области поспевали теперь вовремя.
Случилось это в те годы, когда я не мог отличить ирмоса от икоса, тропаря от кондака, кадила от паникадила, словом, в уставе церковном разбирался так же скверно, как когда-то в уставе воинском.
В том году стал я ходить в ближний храм и осенью уже чувствовал себя постоянным прихожанином.
Настоятель благословил сделать ремонт, и не где-нибудь, а в алтаре. Распоряжение священника, как всегда, озвучил старший пономарь Игорь:
- Братья и сестры, - обратился по окончании службы, стоя у южных врат. – Мы собираемся делать ремонт, поэтому просим о помощи. Кто может, жертвуйте на стройматериалы, а мужчин просим помочь в алтаре.
Помочь так помочь, я и вызвался. Настоятель благословил, и в назначенное время я явился в храм.
- Заходите сюда, - сказал Игорь. – Три поклона делаете…
Поклоны запросто, это не трудно, но алтарь! Перекрестился, отворил дверцу южных врат, сделал шаг вовнутрь и… в голове отпечатались слова из молитвы: «Ангели бо грознии поймут тя, душе, и в вечный огнь введут». С этими словами я положил три земных поклона, с ними оглядел алтарное убранство, которое мог видеть раньше через открытые царские врата. Намазываю клей на обои с мыслью о грозних ангелах, разоблачаем престол… а как же ангели? Но Игорь успокаивает: «Антиминс в сейфе, чаша в сейфе, можно прикасаться». И заходя в алтарь в другой раз, каждый раз сами собой всплывали слова о вечном огне и грозных ангелах, только почему-то в сокращенном виде: «Ангели бо грознии поймут тя».
Через пару дней Игорь предложил мне стать пономарем: его, студента семинарии, возвели в чин иподиакона, и он ходатайствовал перед настоятелем о расширении пономарского состава. Нет, не совсем иподиакона.
- Архиерей читал молитвы на моей хиротесии во чтеца, - рассказывал Игорь. – Не заметил, видать, прочитал последование возведения во чтеца, потом иподиакона. А как сообразил, то сказал: нет, мол, я тебя собирался в чтецы возводить, никакой ты не иподиакон. Не считаются лишние молитвы, - засмеялся Игорь.
Мы сидели за столиком, трапезничали мивиной, пили чай. Настоятель ушел, пожелав нам благочестивой беседы, работа в алтаре переделана, можно и расслабиться немного за беседой со старшим пономарем и старостой, возведенным не то в чтецы, не то в иподиаконы. Пользуясь благостным настроением Игоря, я задал ему вопрос, который меня очень мучил. Нет, не о грозних ангелах, я вскоре разобрался, откуда взялись те слова. Мне не давала покоя атмосфера в самом алтаре: разговоры, смех, подначивания.
Игорь выслушал меня, помолчал; наверное, слова подбирал, прежде чем открыть глаза на некие особенности, не заметные простым прихожанам.
- Понимаешь… Да не слушай ты настоятеля!..
Спустя несколько дней отец настоятель поручил мое алтарное образование другому пономарю-семинаристу, Сергию, мы с ним и сдружились немедленно. А вопросов у меня не меньше, чем поначалу, я и спрашиваю его о том, о сем, об отце настоятеле, о чтеце-пономаре Игоре, тем паче Сергий только по возрасту младше, зато учится на класс выше в семинарии. Что, да почему, а вот Игорь, который староста и старший пономарь, сказал, а настоятель…
- Знаешь, - вдруг запальчиво говорит Сергий. – Не слушай ты Игоря!
Мария Степановна, регент, пригласила меня подпевать на клиросе. Месяцами ходил в храм, никто и слова не спросит, а тут вдруг ждут меня одновременно и на клиросе, и в алтаре. То никому не нужен, то на части рвут. «А ну, уйди с алтаря!» - приказала мне регент, указывая место в клиросе.
Так и привыкал потихоньку к приходской жизни. А слова те страшные врезались в память и вспоминались, вспоминались. Как голос совести.
Чтение Апостола в храме — дело ответственное и нередко непростое не только для новичка.
Как-то в один прекрасный богослужебный день во Владимирском соборе в бытность митрополита Филарета экзархом и настоятелем собора некий диакон вышел читать Апостол.
Именно Апостол, ведь это кафедральный собор, и Евангелие обычно читал протодиакон, а Апостол — один из диаконов.
Шутники в то время в соборе обретались еще те. Да и немало шутников — пономари, иподиаконы, диаконы. Один из таких шутников смеха ради переложил закладки Апостола. Диакон, как и положено, до Литургии просмотрел прокимны, аллилуиарии, чтения из апостольских посланий, вложил закладки и с чистой совестью приготовился читать ектении, до времени не обращая на Апостол ни малейшего внимания.
А надо бы! Либо у диакона обнаружился тайный враг, либо некто по неудержимому стремлению к шутовству решил, что можно подшутить таким вот образом. Во всяком случае, диакон взял благословение у владыки, под пение «Святый, Боже» торжественно вышел на средину храма, настраиваясь на псалмодии стихов и чтения. Раньше времени он не стал открывать Апостол, а зачем? — все аккуратно заложено. Вот когда пропоет в ответ владыке «И духови твоему!», тогда вложит палец под закладку и откроет страницу нужного прокимна.
Но не тут-то было! Нижняя закладка оказалась в другом месте, и в соборе повисла пауза. Собор ждал, в алтаре с недоумением ждали замешкавшегося диакона, клирос молчал, готовый озвучить прокимен, как только диакон возгласит его, а сам он с ужасом понял: закладки переложены — и прокимна, и чтения. Ладно аллилуиарий, в крайнем случае, можно другой прочитать, но прокимен! Но апостольское чтение!
А ведь каждый священнослужитель знает, как порой не просто взять себя в руки, особенно в большом храме, в соборе. Как справиться с волнением, иногда переходящим в ступор.
Диакон стал лихорадочно искать страницу с нужным прокимном, нашел… Пропел… голос чуть не сорвался. Теперь стих… снова прокимен… На вторую часть прокимна клирос потратит сколько-то времени…
А где же нужное апостольское чтение? Снова пауза. Снова безмолвствует в ожидании алтарь, снова в недоумении молчит клирос, среди народа в соборе слышны приглушенные разговоры. И как же легко, мгновенно можно представить гнев митрополита!
И в этот самый миг гнев подкатывает к горлу диакона. Хочется плакать, хочется со всей силы ударить неизвестного пономаря. Быть может, диакон даже догадывался, кто это.
Покрасневший от гнева и отчаяния, диакон захлопнул массивный Апостол и с силой швырнул его на пол.
На этом богослужение для него закончилось. Впоследствии митрополит Филарет отправил диакона в запрет.
А с тем, кто перезаложил Апостол, разбираться не стали. Но нет сомнений в том, что его наказал Тот, Кто в иерархии Церкви выше бывшего киевского митрополита, выше всех иерархов прошлого и настоящего, — Господь наш Иисус Христос.
Водолазы
А ведь когда-то я даже работал вместе с водолазами на Гидропарке в Киеве. Они - мастера подводного плавания, специалисты по обнаружению и поднятию утопленников, а я - обыкновенный матрос с приставкой "спасатель".
Однако, не то водолазы переквалифицировались поголовно, не то жизнь моя повернула далеко в сторону от пляжей и спасательных служб, но теперь мне встречались совсем другие "водолазы".
Они приходили в храм и рассказывали о себе. Служил я пономарем в одном храме, вдруг дверь открывает такой водолаз, с трезвым образом жизни явно не дружащий. И открывает душу, он ведь в храм пришел:
- Я водолаз!
Этим вымученным признанием он, как ему казалось, сказал все. Выдавил из себя, и смотрит, ждет от меня ответного слова. Наверное, мне следовало ужаснуться: "Ах, водолаз, тяжкое дело!"
- Я людей убивал. Много. Хочу вам исповедоваться.
- Но я не священник, батюшка...
- А, все равно, хочу вам. Я водолаз, понимаете?
- Понимаю.
Водолаз плакал. Он не умел плакать, да выпивка поспособствовала. Надо бы помолиться о нем.
Такие люди в храм приходят редко. Больше я его не встречал.
Другой храм, спустя несколько лет. Я служу чтецом и руковожу охраной храма. У нас паркуются автомобили, несколько постоянных клиентов. Один из них - водолаз. С этим я уже знал, как разговаривать.
- Много убить довелось?
- Много.
- Раскаяние есть? На сердце тяжко носить?
- А, к попу вашему не пойду.
- К любому можно, без вопросов поисповедуют.
- Убивал. Много. Знаю, на исповедь надо, а...
Утром:
- А не пойду на исповедь, нет у меня раскаянья.
Другим утром:
- О, видел, бампер?!
- Ну. Бампер как бампер. Как с исповедью, решился?
- Я этим бампером бабе засандалил ее лексус. Смотри, тут рельса вварена, ребята мне сварганили.
- Ну, что за баба?
- Стоит, машинкой своей выезд со двора перегородила. Мне ехать надо, работа. Она, хоть бы хны. Ноль реакции. Я по газам, и бампером в бок ее лексусу! Ты бы видел, как она взвыла.
- Представляю.
- Свою поцарапал малехо, зато ее бочину от души вмял.
- Так что с исповедью, решаешься?
- Не верю я, не простит Бог. Такие вещи творили...
И этого водолаза я больше не встречал, но надеюсь, Господь отпустил ему время на покаяние.
Ключи не дали, значит, стучать необходимо. Администратор сказала, в номере постоялец. Я и стучу.
Пять минут, десять. Куда вышел постоялец, а если с ключами, то когда вернется? Ну и попал!
У меня экзамен завтра, между прочим, по богословию. Гостиница недалеко от храма, да и школа, где экзамены принимают, близенько. Хотел отдохнуть, сил набраться, почитать на сон грядущий учебник, десять минут стучу, пятнадцать.
Слышу, в комнате легкий переполох. Бегают, кричат что-то приглушенно. Недаром, выходит, администраторша внизу мялась, говорила поначалу, что нет мест, потом одно место в двухместном номере вдруг нашлось, я проплатил стоимость проживания и…
Дверь открылась. В проходе, занимая все его пространство, стоял мужик в трусах. Вся его фигура и кавказская физиономия выражала детское недоумение, будто человека незаконно лишили любимой игрушки.
Внезапно дверь приоткрылась чуть шире и из номера выскочила женщина. Ее бегство произошло столь стремительно, что я не успел ее разглядеть. Тем паче все внимание мое было приковано к исполинской фигуре в двери.
- Меня в этот номер подселили. Простите, я, кажется, вам помешал?
- Что ви, нэт, свабодно, - проговорил исполин с огромным животом, освобождая проход. – Только…
- У вас гостья?
- Ви знаетэ, я нэ магу бэз жэнщин. Ви располагайтэсь, пажалуйста.
Так мы и познакомились. Его зовут Гога, он без женщин ночью просто изнывает, потому мы прощаемся до утра, Гога куда-то звонит, какой-то его друг кого-то ищет, и мы имеем минуту, чтобы пару слов сказать о себе.
Гога живет в Днепропетровске, торгует нефтепродуктами, а родился он в Грузии. Гога еще что-то хочет сказать, но внизу приехало такси, и он торопится отбыть по своим неотложным ночным делам.
И я оказался в одноместном номере. Правда, его обстановка немного растрепана, стол завален объедками. Зато я могу спокойно достать учебники.
Приходит утро, рассвет, приходит Гога.
- Ай, праститэ, я ее прасил, что нэ адин…
Сели за стол. Я достал свои продукты, он выложил свои. Режу хлеб, кладу буханку на край стола, на бок.
- Так… нэ так… праститэ, хлэб. Нужна…
Смотрю не хлеб, не понимаю. Он снова пытается объяснить. Наконец понимаю, ставлю его ровно. Он радуется, благодарит. Похоже, ночная неприятность и мой рассказ об учебе в институте подвигнули его в сторону благорасположения.
- Хачу вас сказат. Ви паслушайтэ мэнэ. Я хачу убит чэлавэка.
Гога заплакал.
- Как, убить?
- Он убил маэго брата. Он сбил на машинэ маэго брата. И нэ астанавился. Брат застрял пад бампэром, он киламэтр так с ним ехал. Я хачу убит его.
- Убийство – страшное зло. Давайте так, пусть его, этого убийцу вашего брата, Бог рассудит. Не надо нам судить.
- Давайтэ.
Он снова плачет.
- Я давно нэ видэл радитэли. Памагитэ, ви жэ учитэсь…
- Давайте помолимся.
- Давайтэ. Как?
Он грохается на колени, я ставлю иконку на столик и читаю молитву.
Перестал плакать.
- Не будете убивать?
- Нэ буду. Пайду к маим радитэлям домой, а убивать нэ буду.
Я аккуратно завернул хлеб и оставшиеся продукты. Пора было настраиваться на экзамен.
Вы не можете начинать темы Вы не можете отвечать на сообщения Вы не можете редактировать свои сообщения Вы не можете удалять свои сообщения Вы не можете голосовать в опросах
FAQ
Поиск
Пользователи
Правила форума
Регистрация
Профиль
Войти и проверить личные сообщения
Вход
